Евгений был сыном мелкого чиновника Бориса Онежина, помешанного на пушкинской поэзии. Мысль о том, что всего лишь одна буква отделяет его фамилию от фамилии, прославленной великим поэтом, не давала ему покоя, и он лет десять обивал пороги всевозможных канцелярий, чтобы поменять ненавистное «ж» на благозвучное «г». Однако стоит только представить себе, что вы – мелкий русский чиновник, и что вы приходите к другому русскому чиновнику и просите поменять «ж» на «г», чтобы понять, что в России такое добром не кончится. Ибо перемена фамилии – даже одной буквы в ней! – в России всегда кажется подозрительной.

И Онежина стали подозревать. А уж если станут в России подозревать, то подозревают сразу во всем: и в тайном масонстве, и в желании принять ислам, а, главное, конечно, в противоправительственном вольнодумстве. И хотя ничего масонского и противоправительственного у Онежина и в мыслях не было, все считали, что есть – и именно в мыслях. Так что горе от ума не заставило себя ждать: Онежина упекли-таки в желтый дом по подозрению в вялотекущей шизофрении. Причем, как сказано в его истории болезни, «тайно скрываемой с неизвестным умыслом или иной богопротивной целью».

Но нет худа без добра: упечь упекли, а записать в психушке под какой-то фамилией надо. И записали – под фамилией «Онегин»: писарь, что вписывал новоприбывшего в больничный гроссбух, с перепою сделал описку, и мечта жизни бедного Онежина вдруг реализовалась: он стал Онегиным.

Это явилось для него такой шоковой терапией, что он и впрямь сошел с ума, и стал требовать у писаря, чтобы тот называл его «барином». Последнее писарю не понравилось, и он с перепою (а отнюдь не со зла) слегка треснул Онегина по голове, чтобы тот пришел в себя и не требовал невозможного.

Онегин однако в себя не пришел, а напротив, будучи не только не в себе, но в определенном смысле и не самим собой, стал орать на весь сумасшедший дом, что помнит чудное мгновенье. Сначала на это никто не обратил внимания (в дурдоме и не такое орут), но когда Онегин во время прогулки в больничном дворике, увидев пьяного вдребодан писаря, справлявшего в кустах малую нужду, бросился к нему с криком я помню чудное мгновенье, – тогда и писарь, от неожиданности обмочивший штаны, слегка озверел, и (с третьего уже перепою) добродушно послал Онегина к такой-то матери.

Какую мать он при этом имел в виду и зачем послал к ней Онегина – об этом можно написать либо роман Акунина, либо одностишие Вишневского. Мы однако делать ни того, ни другого не будем, а скажем только, что уж если переправлять «ж» на «г», то лучше предпринимать сие не с перепою, как дурак писарь, почем зря справляющий малую нужду в кустах больничного дворика, а так, как требует того наше российское самосознание, т.е. с умыслом на цареубийство. Тогда это сразу вызывает и понимание окружающих, и заинтересованное сочувствие всех остальных, и те, кого сажают в психушку, если выходят оттуда не в своем уме, то сразу становятся министрами иностранних дел, а если выходят в своем, то уже никогда не выходят из себя, чтобы не сойти с ума без пользы для общего дела.

Вышел из желтого дома и Онежин, ставший Онегиным. Как? – об этом можно написать еще один роман, но уже в стихах. Мы однако и этого делать не будем. Во-первых, потому, что роман в стихах об Онегине уже написал А.С.Пушкин, а во-вторых, зачем? Вышел – и вышел, мало ли кто и откуда выходит. Для того у нас вход всюду и запрещен, чтобы тем, кто из него выходит, он не казался выходом.

Скажете, никому и не кажется? Не скажите! Еще как кажется! И не просто кажется, а так кажется, что кажется, что не кажется. Причем одним – с перепою, другим – потому что не на что опохмелиться, а третьим – из врожденной среднерусской мечтательности, и вот эти-то третьи, которым несть числа, и зовутся лишними, маленькими, простыми – да как только не зовутся в России люди, про которых сказать нечего, кроме того, что они как бы есть, хотя их как бы и нет. Про всех и каждого, кому кажется, что не кажется, роман в стихах не напишешь. Упоминаем же мы здесь об этом лишь по той причине, что, уже выйдя из дурдома, Онегин, как дурак, еще раз пришел к писарю, который, видимо, опять-таки с перепою (ибо больше не с чего), вдруг стал называть его «барином».

Вся эта история с Онежиным-Онегиным завершилась тем, чем и должна завершаться такая история – свадьбой и пьяной дракой со смертоубийством. Он посватался к дочери какого-то столоначальника, но, так как тот хотел выдать свою единственную дочь исключительно за настоящего барина, Онежин-Онегин не придумал ничего лучшего, как пригласить на свадьбу писаря из дурдома.

Писарь, натурально, явился и, еле ворочая непросыхающим языком, назвал пару раз Онежина-Онегина «барином», а потом вдруг водрузил на свою пьяную башку салатницу, заорал, что он Наполеон III, и потребовал сдать Крым.

В классической литературе после такого заявления следует немая сцена. Сцена, по всей видимости, была и, судя по всему, действительно немая, но следствие не занимается немыми сценами, а требует от свидетелей и очевидцев голых фактов.

Голые же факты, по свидетельствам очевидцев, таковы: требование сдать Крым отцу-столоначальнику показалось не только чрезмерным, но и подозрительным. А так как он еще не добрал до положенной кондиции, то подозрение свое выразил в краткой и по-своему дипломатической ноте.

«Х... тебе, а не Крым!» – примерно так звучал исторический ответ, вошедший в анналы следствия.

Столь дипломатичный ответ на прямое и недвусмысленное требование, в свою очередь, не понравился писарю-императору. Он снял с головы салатницу, аккуратно, как малого ребенка, поставил ее на пол и, призвав в свидетели всю Русь православную, стал справлять в нее малую нужду, при этом стараясь пустить струю таким образом, чтобы ее брызги, перелетев через свадебный стол, попали прямо в незапятнанную личность благородного отца.

Странным образом, никого из присутствующих это не удивило, а дамскую часть общества даже несколько развлекло. И когда с третьей попытки струя попала в салатницу, и янтарные брызги, отразившись от нее, ударили в лицо столоначальника, как картечь, дамы, по московскому обычаю, описанному еще А.С.Грибоедовым, стали бросать в воздух чепчики, выражая ту невыразимую русскую радость, которую никогда не понять никакому французу, будь он хоть сам Наполеон III! Ибо для них, изнывавших от дикой женской тоски, было очевидно: пьяная драка, а без нее на Москве свадьба – не свадьба, вот-вот начнется.

И действительно – грянул бой! Описание этого свадебного Бородинского сражения неподвластно нашему перу! Здесь надобен сам граф Толстой! Да и то не любой, а только Лев Николаевич! Поэтому, не будучи ни Львами, ни, тем более, Николаевичами, мы его опускаем. Скажем только, что свадебный стол, ставший редутом, переходил из рук в руки пять раз, а Багратионовы флеши – дверь в спальню – не продержалась на своих ржавых петлях и минуты. В горячке боя никто не заметил, как смертью храбрых пал и сам Багратион, то есть отец-столоначальник. То ли писарь-император воткнул ему в сердце вилку, то ли он сам, пытаясь направить ее в грудь супостата, нетрезвой рукой попал не туда – следствие этого не установило.

«Где стол был яств, там гроб стоит.» Этот пушкинский эпиграф лучше всего завершит наш рассказ о свадьбе Онежина-Онегина.

Но смерть – смертью, а жизнь – жизнью. Жизни на Руси еще никто не отменял! И никакая смерть, господа, ей не помеха! На том стояла, стоит и будет стоять русская земля. А вместе с ней – и русская литература. В последние годы многим кажется, что она лежит на смертном одре. И нет недостатка в желающих поприсутствовать при ее последнем издыхании. Стола, полного яств, они по слепоте своей не замечают. И русская литература относится к их слепоте с сочувственным пониманием. Но когда сдохнут те, кто предрекает ей смерть, она еще оторвется на их поминках!..